Карен Корниенко: «Мне всегда хотелось играть на рояле симфоническую музыку»



Оригинальная версия интервью опубликована на сайте ClassicalMusicNews.Ru

С Кареном Корниенко беседовал Александр Гушанский.


С московским пианистом Кареном Корниенко я познакомился на вечере, посвященном 90-летию со дня рождения Евгения Малинина, прошедшем 11 января 2021 в Большом зале консерватории. А через неделю состоялась наша встреча и беседа, фрагменты которой использованы в данном интервью.

Учителя и пианистическая карьера, увлечение транскрипциями и детской педагогикой, религиозный опыт и его отражение в творчестве – эти и другие темы были затронуты в разговоре с музыкантом.

— Карен! Впервые услышал вас на конкурсе пианистов имени Скрябина в 1995 году, где Вы стали лауреатом. Через два года – Гран-при на конкурсе Рахманинова. В вашей дискографии есть рахманиновский диск и нет Скрябина. Вы чаще играете Рахманинова?

— Скрябин тоже есть, но, действительно, Рахманинова играю чаще, он сейчас мне ближе. Вот и на концерте памяти Малинина сыграл Вторую сонату. С ней связано одно приятное воспоминание: на рахманиновском конкурсе Соната завершала мой второй тур, и как сейчас помню – именно после ее исполнения появилось предощущение победы на этом состязании.

— Есть ли композитор, который приобрел для вас неожиданную значимость? Можно сказать, ждал своего часа…

— В консерваторские годы и позднее играл Концерт Грига, но другие сочинения никогда не исполнял. Однако, в последнее время вновь открыл для себя его музыку, включив в репертуар «Лирические пьесы».

Мироощущение и поэтичность музыки Грига, видимо, каким-то образом совпали с моим внутренним душевным настроем. Сейчас играю григовские миниатюры с огромным наслаждением.

— В одном из интервью вы утверждаете, что серьезно начали заниматься на рояле в шестнадцать лет…

— Это правда, поскольку до этого возраста не уделял игре на рояле особого внимания. В «Мерзляковку» поступил на теоретический факультет, ибо мечтал стать композитором, а уже на втором курсе меня заприметила Галина Николаевна Егиазарова.

За три оставшихся до выпуска курса предстояло наверстать то, что было упущено в предыдущие годы, и Галина Николаевна сумела дать мне необходимую базу. Между прочим, одним из первых ее учеников был Раду Лупу, а гораздо позже – Аркадий Володось.

— Невероятно! Румынский пианист Раду Лупу учился в России?

— Именно так. В начале у Егиазаровой (об этом мало кто знает), а после окончания училища – в консерватории с Генрихом и Станиславом Нейгаузами.

— В консерваторию вы поступили к Малинину. Каким запомнился Евгений Васильевич?

— У Малинина я проучился четыре консерваторских года. Прежде всего, это был не просто выдающийся советский пианист, но артист мирового уровня и значения. Те немногочисленные записи, которые он оставил после себя, подтверждают его исполнительский масштаб.

Сходу могу перечислить несколько абсолютных шедевров. На мой взгляд, и по мнению многих музыкантов, его Ноктюрн Шопена Des-dur, по наполнению и красоте звука – вообще лучшее исполнение этого сочинения.

Малинин великолепно играл Листа: Сонату H-moll, «Мефисто-вальс». Ну и конечно Второй концерт Рахманинова, в интерпретации которого он достиг невероятных высот.

Педагогическая же деятельность оставалась для него, важным, но все же второстепенным занятием.

В классе профессор много играл, и негласный принцип его педагогики можно было сформулировать приблизительно так – «я готов раскрыть свои секреты, и возьми от меня, все что захочешь и сможешь».

Нужно заметить, что Евгений Васильевич обладал не только исполнительской, но и человеческой харизмой. Взгляд его голубых глаз, манера речи, буквально очаровывали всех, кто с ним общался.

— Как вы оказались в классе Веры Горностаевой?

— Когда я поступил к Малинину, он давал мастер–классы в Германии. К четвертому курсу уже половину времени проводил там, и я занимался у его ассистентов – Александра Фоменко и Ирины Осиповой.

К концу учебного года, я решился на откровенный разговор со своим учителем, суть которого сводилась к тому, что все-таки я хотел бы заниматься у профессора, который смог бы уделить мне больше внимания. К счастью, Евгений Васильевич меня понял и отпустил. Мы расстались легко и дружелюбно, единственное, помню его слова – «только к Д. не ходи, иначе руки не подам» (смеется).

К Вере Васильевне Горностаевой он относился очень хорошо, и посчитал, что я буду в надежных руках.

— Почему Малинин все-таки решил покинуть консерваторию и уехать из страны?

— Евгений Васильевич уехал в 1997 году. Про его мотивы ничего сказать не могу: все же я был его студентом, а не близким другом.

Малинина бесконечно уважали в консерватории. Допускаю, что ему просто нравилось жить в Германии. В Касселе он физически хорошо себя чувствовал. В последние годы Евгений Васильевич уже не выступал, но отовсюду к нему съезжались ученики.

— Вас заметил и пригласил на свой фестиваль в Эвиане (Франция) Мстислав Ростропович. Казалось бы, наступил благоприятный момент для выхода на международный уровень…

— После выступления с Третьим концертом Рахманинова с оркестром театра им. Верди на фестивале Ростроповича, у меня появился свой менеджер-итальянец. Он организовал мой сольный концерт на престижном фестивале в Стрезе (Италия), а затем и концертный тур по стране с этим же оркестром. Неожиданно для меня, менеджер существенно сократил обещанный гонорар – между нами состоялся неприятный разговор, и дальнейшие общение постепенно прекратилось.

Наверное, так случается с молодыми музыкантами, тем более, контракт был подписан непосредственно перед концертами, а все финансовые договоренности были в устной форме. Скорее всего, с моей стороны просто не хватило дипломатического терпения.

Примерно в это же время пошли интересные предложения из Московской филармонии – одно время я был ее штатным солистом и много ездил с концертами по России, а в Москве играл сольные программы в зале Чайковского. Затем в филармонии сменилось руководство. Намеченные концерты состоялись, а вот заново выстроить отношения я не успел, были другие важные жизненные обстоятельства.

Сейчас я получаю приглашения, концертов немного, но они остались и площадки серьезные, что вполне меня устраивает.

— Мне рассказали о вашей блестящей памяти, позволявшей в короткие сроки разучивать новые программы…

— Играть одну и ту же программу на протяжении сезона мне никогда не хотелось. Была постоянная жажда чего-то нового, и порой репертуарные «обновления» происходили чуть ли не ежемесячно…

Как-то раз мне предложили через десять дней сыграть в Новгороде «Рапсодию на тему Паганини» Рахманинова. Согласился и выучил «Рапсодию» с «нуля» за неделю: ровно через семь дней состоялась первая репетиция, а еще через три сыграл ее на концерте.

Вообще в молодости я любил выходить на сцену со слегка недоученным текстом. Был в этом свой кураж, сценический риск, хотелось побольше адреналина и как следствие – ощущения очень ярких эмоций.

До поры до времени подобные эксперименты сходили с рук, однако произошел случай, который все расставил по своим местам. Опять же за неделю я выучил Первый концерт Шопена, но почувствовал, что на сцене ноты мне всё же пригодятся.

С самого начала что-то пошло не так, и как доиграл – даже понять не могу. В результате, вместо приятного выплеска адреналина получил сильнейший стресс. С тех пор «как отрезало», и я четко понял простую истину: на сцену нужно выходить, будучи стопроцентно готовым к выступлению.

Вообще наша память – а я сейчас имею в виду именно «концертную» память – иногда выдает неприятные сюрпризы. К примеру, ты недостаточно хорошо выучил сложное место, и на концерте в нем сделал ошибку. Дальше у тебя есть время, чтобы не спеша этот текст довести «до ума», но неожиданно эта же ошибка вылезает и на следующем выступлении!

— После Плетнева вы, кажется, стали вторым российским пианистом, начавшим активно осваивать жанр фортепианных транскрипций. И среди ваших ранних переложений центральное место занял Чайковский…

— Именно Михаил Плетнев меня увлек и вдохновил. Помню, как с упоением слушал его «Щелкунчика», а чуть позже – «Спящую красавицу». Вслед за транскрипциями Плетнева я написал свой вариант «Лебединого озера», который, кстати, очень понравился Виктору Карповичу Мержанову.

Мне всегда хотелось играть на рояле симфоническую музыку. Обычный концертный репертуар уже достаточно «заезжен», к тому же, именно фортепианная транскрипция позволяет раскрыть некоторые нюансы произведения, которые практически невозможны в оркестровом исполнении. В первую очередь это касается течения музыкального времени. Наконец, создание транскрипции является интереснейшей творческой задачей, в которой я могу реализовать себя и как композитор, и как пианист.

Есть и еще один положительный эффект, связанный с написанием транскрипций – эта работа отлично дисциплинирует мышление и улучшает пианистическую форму.

— Рояль, конечно, универсален. Однако возникает вопрос – всегда ли оркестровый опус беспрепятственно «ложится» на инструмент?

— В том то и дело что нет. Обычный клавир звучит, как правило, не слишком интересно. Для того, чтобы симфоническое произведение красиво зазвучало на рояле, нужно создать иллюзию оркестрового звучания именно фортепианными средствами, что отнюдь не просто сделать. Иногда приходится даже сочинять какой-то фрагмент в стиле Глинки, Чайковского, Лядова…

На сегодняшний день, в моем концертном репертуаре три разные программы, полностью состоящие из моих транскрипций. Помимо них, есть собственные сочинения и вариации на разные темы.

— Но вы пошли еще дальше – помимо транскрипций классических произведений, пишите обработки известных саунд-треков…

— Мне всегда особенно нравились Джон Уильямс и Нино Рота. Эти композиторы, главным образом, известны своей музыкой к кинофильмам, и она очень высокого качества. Спонтанно возникла идея сделать несколько концертных обработок, но с использованием приемов классического пианизма. Та же «Игра престолов» Рамина Джавади чисто фактурно у меня получилась немного в рахманиновской стилистике (смеется).

— А ноты изданы?

— Часть нот издана в бумажном варианте, а другая выложена на популярном сайте musicnotes.com.

— В последние годы вы сосредоточились на студийной работе. У вас собственная профессиональная музыкальная студия? В обычной московской квартире?

— Да, в квартире, но в Подмосковье. Возможность делать записи в домашней студии – один из элементов повседневной работы. Однако не обязательно записываться только дома: аппаратура, которая у меня есть, достаточно мобильна, ее можно взять с собой и в концертный зал.

— Иногда вы ведете прямые трансляции, и некоторые из них напоминают перформанс – например «Лунная соната» Бетховена, сыгранная при свечах, где в кадре видны только руки…

— На мой взгляд, музицирование при свечах – вполне аутентичная традиция. Вспомните «Прощальную симфонию» Гайдна?

— Вы всерьез занимаетесь детской педагогикой, что для меня оказалось полной неожиданностью. Как так получилось? Наверняка у вас была возможность остаться после окончания аспирантуры на педагогической работе в консерватории…

— В вашей интонации я улавливаю подтекст, суть которого – «Карен, а как вы вообще дошли до такой жизни?» (cмеется).

После аспирантуры я мог бы «задержаться» в консерватории, но, честно говоря, были другие планы. В те годы мой концертный график был довольно плотный, а занятия со студентами в качестве ассистента требуют регулярной и кропотливой работы.

С детьми изначально получилось легче и проще, да и сами занятия доставляли мне удовольствие. Уже много лет я преподаю фортепиано в частной школе «Интеграция ХХI век», являющейся международным проектом. Возможно, вам это покажется странным, но мне интересен внутренний мир ребенка: с радостью наблюдаю, как мои уроки задают направление не только музыкальному, но и общему развитию ученика.

Обучение и воспитание юного музыканта – системный процесс. Есть ребята, которые прозанимались со мной десять лет, и очень радует, когда моим подопечным удаётся перенять те профессиональные навыки, отношение к звуку, которые мне достались от моих великих учителей.

— Не могу не затронуть еще одну тему…Вы глубоко верующий человек, постоянный прихожанин одного из подмосковных храмов. Между тем, среди ваших транскрипций нет, допустим, сочинений Баха…

— Видимо, пока еще не созрел, но очень может быть, что в будущем я попробую переложить что-то из его произведений.

В то же время, среди моих сочинений есть духовные песнопения: отдельные хоровые фрагменты для Божественной Литургии, которые уже исполняются на церковных службах – как в Москве, так и за ее пределами.

— Сквозь призму религиозного сознания, как сегодня вы воспринимаете творчество того же Скрябина? Согласны ли с высказыванием А.Ф. Лосева «…христианин и нехристианин должны ясно и отчетливо сказать, что Скрябин, конечно, не христианскому Богу служил своими художественными взлетами, и его «небесная высь» была не та, куда уповают войти христиане…

— В моей «скрябиниане» было три периода. В годы учебы в консерватории и подготовки к конкурсу я безумно увлекся его музыкой, играя буквально все подряд.

В период воцерковления я почти отошел от Скрябина. Сейчас отношусь к композитору без крайностей. В основном, исполняю ранние опусы, из поздних – небольшие пьесы.

Духовный мир Скрябина мне, как православному христианину, не близок. Но я не смог расстаться с красотой скрябинских творений, ведь его гениальность была от Бога!

— Бытует точка зрения, что со временем, философский подтекст того или иного сочинения отрывается от самой музыки. Он уходит, и музыкальная материя начинает жить своей собственной жизнью.

Вспомним о Рихарде Вагнере? Человеконенавистнические идеи Вагнера остались в прошлом, а его музыка уже давно существует отдельно от них. Вы с этим согласны?

— Не совсем. Создание музыки – таинство. Даже сами композиторы часто не могут объяснить, как музыка к ним приходит, однако вне сомнений – внутренний мир автора не может не оказывать влияния на то, что он сочиняет.

На мой взгляд, музыка Вагнера находится в полной гармонии с тем, чем он жил и к чему пришёл. Думаю, что слова Лосева в полной мере можно отнести и к Вагнеру, которого молодой Скрябин очень любил, и многое перенял. Есть один стереотип: классическая музыка полезна для души, но это не так – далеко не вся…

— То есть, с точки зрения христианина музыка Вагнера не душеполезна?

— По моим представлениям, да.

— Cуществует ли связь между вашим религиозным опытом и интерпретациями? Она ощущается?

— Архиепископу Луке (Войно-Ясенецкому) принадлежит высказывание: «Дух творит себе формы». Очищение души, происходящее благодаря духовной жизни, безусловно, влияет и на жизнь творческую. О чем думает исполнитель, что читает, что видит вокруг, его личные переживания – все эти моменты отражаются в игре. Однако, сформулировать, как именно происходит тот или иной процесс, наверное, невозможно.

Впрочем, могу привести один конкретный пример. Заболел наш звонарь, и отец Виталий, обладающий замечательным чувством юмора, сказал мне: «А ну-ка, Киприан, (это моё православное имя), исполни нам Пятую симфонию Бетховена на колоколах! Ты же пианист, у тебя все получится!».

Конечно, звоны я слышал и раньше, но так, чтобы самому попробовать…В итоге, получилась неплохая импровизация. Сочетания звонов, колокольные оттенки, в первую очередь, заворожили меня самого. Это был потрясающий опыт. Через некоторое я взял в руки ноты Рахманинова, и вдруг какие-то места услышал совершенно иначе, нежели прежде.

— Я всегда считал, что музыканты должны поддерживать друг друга, радоваться удачному выступлению коллеги по цеху, но оказалось, что в реальности так случается далеко не всегда…

— Вы абсолютно правы. К сожалению, сталкивался с подобными вещами. Если ты сыграл хорошо – тебе скромно напишут в ЛС в соцсети, на WhatsApp… Но не дай Бог, ты что-то зацепил, или просто твое исполнение не понравилось – об этом трубят сразу на весь мир.

Что делать? С точностью до наоборот! Постараться быть добрее друг к другу, и нашим дорогим музыкантам и меломанам вспоминать, что случилось с Сергеем Рахманиновым после премьеры его Первой симфонии, прежде чем написать какую-нибудь гадость.

— Заканчивая нашу беседу, не могу не спросить вас о монахе Авеле, регулярно выкладывающим свои фортепианные записи в Facebook. Насколько я понял, вы общаетесь с этим человеком?

— Да, мы дружим. В прошлом он учился на фортепианном факультете Санкт-Петербургской консерватории, но не закончил учебу, осознав, что его предназначение – служение Богу.

Молодой человек уехал в греческий монастырь «Дохиар», один из самых строгих по уставу монастырей Святой горы Афон. Получив монашеский постриг, пробыл там семь лет.

Я сам имел возможность приобщиться к монашеской жизни на Афоне. Выдержал неделю – больше не смог. На сон у монахов уходит примерно три-четыре часа в сутки. Почти все оставшееся время – церковная служба, тяжелый физический труд, огромное молитвенное правило и многочисленные послушания…

В монастыре монах Авель освоил искусство камнереза, в совершенстве овладел греческом языком, был переводчиком у русскоговорящих паломников.

Совершенно чудесным образом, именно в тот момент, когда у монаха Авеля возникло сильное желание вернуться к инструменту – появилось старинное пианино, и ему разрешили играть. Это стало для него большой радостью и утешением.

Сейчас он продолжает монашеское служение на Валааме, одновременно помогая в работе монастырского пресс-центра. Понемногу восстанавливает свою пианистическую форму. А ещё я хотел бы добавить – многие считают его одним из лучших звонарей России.

Copyright ©Карен Корниенко 2017-2019
Все права защищены.